Девочка вяжет дом и цветущий сад.
Радужный мир, в котором нет третьих лишних.
Вяжет семью, где папа не виноват,
Старенький дед ещё из ума не выжил.
Кошку с тигриной поступью и котят.
Ишь, покатились шустрыми колобками!
Тянут тихонько нитку–клубок назад… 
Снова ныряют в млечную нежность мамы.

Крылья связала. Яркие, но зачем?
Мир из фантазий зыбок и так непрочен.
Шепчет, волнуясь, коды волшебных схем.
Вот бы увидеть этот полёт воочию!
Грустно курлычут мысли, как журавли.
Шу… Упорхнули, сбившись по-птичьи клином.
  – Ты ей соломку, Господи, подстели.
Здесь, в настоящем, девочка беззащитна.

  – Стой, егоза. Я тоже творить хочу.
Только когда? И примет ли сказка пришлых?
Счастье свяжу, осталось его чуть-чуть.
Кажется, в чуде больше реальной жизни.
Крепит последний памятный узелок.
Может, фантазия лечит, как панацея? 
Падает в небыль.
  – Глупая, невдомёк: ты – это я… 
Просто летать не умею.

А сила боли с каждым часом злей:
Стучит висок, и хочется покоя,
Но задувает, ветром в окнах воя,
Март жёлтый сон тоскливых фонарей.

Прижавшись лбом к холодному стеклу,
Смотрю во двор на этот морок белый,
Где снежных нитей ледяные стрелы
Пронзают за окном слепую мглу.

И кажется, взлетает спящий дом
Под облака наперекор природе,
И на стекле рука весны выводит
Прощание с мятежным февралём.

А новым утром, сквозь трамвайный скрип,
Услышал, что синички прилетели,
И, осыпаясь, сны былой метели,
Сверкая серебром, слетают с лип…

Сбежать бы, но нет ключа... Из острого – только имбирь к чаю,
И тот в порошке. 
Ещё тетрадь принесли в клетку, в клетку…
Письма можно складывать в самолётики, и пускать в пике.
А зачем нужны ещё мысли...
На пустой стене видны волдыри, капилляры.
Смотри на стену, как в книгу и читай её бегло...
Слова, соберутся в стихи – хрупкие, как стеклярус.
Если собрать белые, голубые и синие –
то облака большими кувшинками пересекают реку,
то перезвон колокольчиков, то ли душа купается в светлом…
А если оттенки красных – то кажется, что это яблоко
и даже солнце какой-нибудь Патагонии,
но это – сердце из рубинового стекла, всё в трещинках, будто в агонии.
Забудешь, как создаются слова из картин – сможешь выйти из этой палаты,
но помнишь каждую трещинку на стене и на потолке,  и даже знаешь, где они бледноваты,
только не знаешь, с какой буквы начнётся утро. 
Буква "л" всегда над кроватью, а рядом "е", как будто.
А если завтра забудешь секрет воскрешения сердца, 
то незачем беспокоиться о белом заводном кролике.
Его утопила сестра в луже, ей было пять лет, а мне – шесть. И мной это горе допито.
– Ты всё ещё помнишь белого кролика?
– Нет, только чёрную лужу и... 
Забери меня, здесь стены стареют и это невыносимо.
…и кролик намок и тихо бормочет имя.